Esquilino 1979

После разгрома на выборах 1948 г., обусловленного во многом прямым вмешательством Соединенных Штатов и Ватикана, Итальянская Коммунистическая Партия более ни разу не проигрывала. Однако, политика «малых шагов» привела к последовательной победе коммунистов на ноль запятая ноль с чем-то в процентном отношении. Прирост на один процент считался великой победой пролетариата. Вообще-то, такое положение всех устраивало: как буржуазные партии – особенно Христианско-Демократическую Партию – которые, таким образом, считали неперспективной вероятность не то что красного правительства, но даже правительства, вынужденного считаться со сколько-нибудь влиятельной коммунистической оппозицией, так и самих коммунистов, отдававших себе отчет в том, что слишком стремительное продвижение неизбежно привело бы к прямой интервенции американцев в итальянскую демократию, поскольку они и без того уже расположили свои военные силы вдоль всего полуострова.

Я вырос именно в такой политической обстановке. Мои первые школьные демонстрации, в которых я принимал горячее участие, проходили по случаю другого «11 сентября», которое теперь все стараются забыть – это был день бомбежки президентского дворца в Чили, в 1973 году, оплаченной опять-таки Соединенными Штатами, что в последующие десятилетия станет привычным явлением. Я вырос в семье коммунистов, мой дед в двадцатых годах был ссыльным, его ссылали на все те острова, которые, как теперь считает Берлускони, были курортами: Фавиньяна, Устика, Понца. В 38 лет его вновь призвали в армию и направили в Африку, в Бенгази, а в 1943 г. он был подвергнут пыткам фашистской бандой Кох. Ссыльными были также многие из его братьев (пятеро из его девяти братьев были коммунистами): Липари, Понца, Пистиччи. Мой отец окончил филфак в МГУ в пятидесятых годах.

15 июня 1975 г. ИКП одержала сокрушительную победу на выборах в местные органы самоуправления: около половины областей, множество районов и областных столиц переходят под контроль левых управ. Такое новое положение предвещало большие перемены и тревожные времена: в следующем году, 20 июня 1976 г., на выборах в парламент ожидалось долгожданное превосходство ИКП над ХДП. ИКП завоевала 7% голосов и достигла 34,4%, но ХДП не только не отступила, а даже слегка укрепила свои позиции, стабилизировавшись на 38% ровно. В левом лагере (и, прежде всего, среди «леваков») тогда никто не осмелился признать тот факт, что молодежь не оправдала прогнозов, несмотря на то, что именно молодые избиратели испокон веков были «коньком» коммунистов. Достаточно вычесть голоса Сената из голосов Палаты Депутатов, чтобы определить политическую ориентацию граждан в возрасте от 18 до 25 лет. Большинство – более двух с половиной миллионов избирателей – проголосовало за ХДП. Страна раскололась, со всеми вытекающими отсюда последствиями, что получило подтверждение в течение последующих трагических месяцев.

Наступила череда зачастую вполне оправданных протестов «слева», но, в том числе, иногда настолько завышенных и претенциозных, что есть повод предположить недобросовестность их возникновения, возможно, при содействии так называемых «кукловодов». В то же время, противоположный лагерь взвывал к открытому вмешательству все того же близкого американского друга, большого брата. Помню, как обложка еженедельника «Панорама» (который еще не принадлежал издательству Мондадори, а, следовательно, С.Берлускони) очень метко излагала заявление президента США Джимми Картера: Берлингуэр, знай свое место! Самовластное, преступное предупреждение. В стиле мафии.

Высшая степень опасности была достигнута во время похищения и убийства Альдо Моро, и исчезновения его рукописей с места похищения, несмотря на полицейские ограждения. Этот эпизод тем более показателен, если учесть, что министром МВД был именно тот самый Франческо Коссига, будущий президент республики, который много лет спустя гордо заявит о своем участии в путчистской военизированной организации «Гладио» («Меч»).

Все вышеописанное происходило в период март-май 1978 г. По возобновлению учебного года, в институтах и университетах произошло невероятное: как будто никто никогда и знать не знавал, что такое политика, сплошная дискотека. Началась эпоха так называемого «оттока». Хотя казалось, все продолжалось своим чередом: фашисты то и дело резали насмерть какого-нибудь молодого коммуниста (Чиро Принчипесса), штурмовали с оружием левые СМИ (Радио Читта Футура), но казалось, это были просто безумные и анахронические осколки.

Настала пора первых выборов после убийства Моро, 3 июня 1979 г. Впервые ИКП проиграла. Неделю спустя имели место первые в истории выборы в Европейский парламент, ИКП подтвердила свое поражение. «Движущая сила» иссякла.

Именно об этом шла речь в моем тогдашнем кружке компартии, Эсквилин, 16 июня, в течение очень напряженного публичного собрания. Кружок располагался в подвале, напротив порнографического кинотеатра, возле местной железной дороги. То была среда железнодорожников, рабочих ФИАТа, молокозавода, трудящихся вечерних курсов ПТУ.

Напряжение толкало также на глупые – хотя к счастью редкие – споры, например, о необходимости ограничить курение во время собраний, не столько по соображениям здравоохранения, сколько из-за окурков на полу, которые потом приходилось подбирать женщинам.

Я уже работал, иногда, несмотря на молодость, в некоторых случаях переводил для таких «великанов», как Пайетта, Амендола, Берлингуэр, Д'Алема. Однажды, в каком-то конференц-зале (может, в гостинице «Парко деи Принчипи», или что-то в этом роде), я увидел такие же стулья, что и у нас в нашем кружке, единый пластмассовый блок сиденья и спинки, и алюминиевые ножки. Между стульями находились пепельницы, вставленные между ножками.

Во время выступления одного из рабочих местного ФИАТа, Иньяцио, в своей типичной зеленой аляске, я привстал, прошел полтора метра и присел на корточки перед Лучаной, 26-летней женой Клаудио, нашего секретаря, чтобы шепотом предложить ей такое простейшее решение вопроса.

В тот момент в подвале вырубился свет. Пробки были расположены на входной лестнице, мы все сидели спиной к ней, а из президиума было не видно из-за бокового угла. Раздался резкий хлопок, в тот момент я не определил его как грохот, и в течение бесконечных секунд жизнь стала протекать в замедленном режиме.

Бывают такие моменты, когда в голову может взбрести уйма глупостей. Например, я подумал, что упал шкаф. Далее – залпы, я подумал о новогодних хлопушках. Но на улице стояло знойное лето, я ощутил, как какой-то великан схватил меня за шкирку и медленно, очень медленно, все медленней, но все более настойчиво, стал вдавливать меня в пол, все сильнее и сильнее. Я почувствовал, как холодные режущие осколки входили мне в грудь, смутно еще помню, как в течение бесконечности, измеряемой долями секунды, передо мной пробежали разные разрозненные образы моего детства, детский сад «Монтессори» в Риме и детский сад в Ульяновске, сигареты втихаря у трех вокзалов в Москве сачканув в школе, уроки французского языка под музыку Адамо, бильярдная возле площади «Ре ди Рома», демонстрации против двойной смены в лицее. Наконец я понял, неотчетливо, что теряю сознание, и отчетливо, что вероятно уже никогда не проснусь. Тем временем, точно помню еще один взрыв и бесконечные выстрелы.

На самом деле, очнулся я почти сразу, от того, что задыхался. Я чувствовал ледяные плитки, нос и рот полностью погрязли в жидкость с железным привкусом, но я никак не мог приподнять лицо, поскольку на голове я чувствовал живот Лучаны, которую к ее счастью я успел инстинктивно стащить на пол со мной. Она орала «помогите, чтоб вы сдохли…», а выстрелы продолжались. Она залила мне голову кровью, я почувствовал ее физическую боль и осознал, что именно лужа крови на полу не давала мне дышать, как под водой.

Наконец, я извлек из-под нее свою голову, но оказалось, что это хуже: в кромешной тьме, вокруг царил едкий дым, дышать было невозможно. И продолжали стрелять. Ощущение, что против нас сработала мышеловка.

Звучали оглушительные вопли горя, едкий дым обжигал горло и легкие как слезоточивый газ, мы выползали на четвереньках, стараясь сперва подтолкнуть тех товарищей, которые не двигались, вероятно, потеряв сознание, опять-таки в кромешной темноте, как слепые. Из бара напротив и из кинотеатра «Аполлон» люди громоздились на выходе, пялились, глазам своим не веря, но боялись даже подойти, кого-то рвало при виде растерзанного мяса.

Не могу сказать, что я шибко мужественный, скорее наоборот, ни чрезмерный альтруист. И все же, мне казалось, что каким-то чудом, я остался цел и невредим. Надо отдать должное скорой помощи: первые машины прибыли спустя минут двадцать. Но нас было слишком много: потребовалась скорая помощь пожарников, восьмая по счету. Они даже не знали, куда нас везти: несмотря ни на что, такого рода массовые ранения еще не вошли в привычку, их не сопоставить ни с взрывом газового баллона, ни с каким-либо обвалом. Те же самые пай-мальчики Римской буржуазии еще не взорвали Болонский вокзал. Это произойдет лишь год спустя.

Я помогал грузить раненых и чувствовал себя вполне в порядке, если не считать какой-то влаги в левом ботинке. Только когда последняя скорая помощь было готова к отправлению, Роберто, секретарь нашего комсомольского кружка потребовал, чтобы я не валял дурака и тоже сел в карету пожарной скорой помощи; в изумлении, я отказался, на что он обратил мое внимание на тот факт, что я тоже был ранен. Я думал, что кровь на голове принадлежала Лучане, и так оно и было, и предполагал, что кровь на рубашке, на брюках и в ботинке тоже была кого-то другого. В мое тело вошло семь осколков, только теперь я вспомнил, как они проникали в меня, пока я валялся на полу. Два осколка попали в грудь, кусочек обмотки в живот, еще один в кисть руки, один в правую ногу и два в левую, и именно один из этих последних затронул берцовую кость, поэтому кровь залила мне ботинок. Другой осколок расплавился на бедре, а самый крупный расплющился на зажигалке Зиппо, подарок отца моей сестры, которую я держал в кармашке рубашки, в аккурат на сердце. А еще, говорят, что курить – вредно. Но все это я обнаружил много дней спустя.

Я залез в скорую помощь, нас было пятеро. Нас повезли в больницу «Сан Джованни», туда же много лет до этого мой дед потащил на плече моего дядю Эцио, поперхнувшегося вишневой косточкой, которая выскочила именно благодаря такой тряске, туда же много лет спустя направился пешком мой отец с инфарктом.

Когда открыли дверь, из кареты выплеснулась перемешанная кровь пяти человек. Поддерживая друг друга, мы встали в очередь, поскольку больничного травмпункта не хватало на всех, несмотря на то, что часть раненых была отвезена в поликлинику «Джемелли». Все прочие непричастные к нам травмированные люди, продолжали расспрашивать нас по поводу газового баллона. Никто нам не верил.

Первым делом, я нашел телефон-автомат и позвонил отцу: я еле успел рассказать ему о случившемся до того, как об этом объявили в новостях по телевидению в двадцать часов. Я постарался описать ситуацию точно и трезво. Приблизительно, я потребовал не перебивать меня глупыми и бесполезными комментариями, ибо «все равно ты ничего не можешь поделать, и все, что могло произойти – уже произошло», что, во всяком случае, со мной все в порядке, что не знал, когда вернусь, и что потом я бы все объяснил.

Я был среди наименее тяжелораненых: например, у Анджело в локте сидела пуля, и сперва казалось, что требуется ампутация руки, но потом к счастью ее спасли. Пуля попала в локоть лишь потому, что именно в тот момент он зевнул и потянулся, иначе она попала бы в голову. Как на автопилоте, я продолжал «управлять движением», регулируя поступление раненых на прием к врачу. Как и в случае кареты скорой помощи, сам я вошел последним. Не знаю, ввиду ли привычной итальянской поверхностности и халатности, или поскольку всех наиболее травмированных они уже перевязали, тот факт, что они выдавили мне отверстия в груди как прыщи и сказали, что осколки вышли. Действительно, что-то вышло, но несколько дней спустя, заметив, что боль не прекращалась и усугублялась, оказалось, что это было лишь «дикое мясо». Эти мелкие осколки до сих пор остаются на своем месте, спустя почти сорок лет.

Выйдя вновь в приемную, я перенес единственный момент, когда мои нервы сдали: я сел и начал рыдать без слез. Просто содрогаясь. Десять минут спустя я вернулся к партийной ячейке, перед которой уже образовывалась демонстрация, огромный людской поток, несмотря на чрезвычайность и поздний субботний час, в первом ряду – раненые в окровавленной одежде. Среди первых известных товарищей, приехавших на демонстрацию – глава римского Сопротивления Маурицио Феррара, мэр Рима Джулио Карло Арган и Пьетро Инграо. Пройдя под железнодорожной галереей Св. Бибианы, мы направились в пролетарский квартал Сан Лоренцо, разбомбленный американцами 19 июля 1943 г.

Домой я вернулся только ночью. Вполне логично, что отец и его жена ждали меня. По завершению моего рассказа, отец решил разрядить обстановку и заметил, что моя безнадежно разодранная и окровавленная рубаха принадлежала ему. Он купил ее на блошином рынке на виа Саннио за «баснословные» 200 лир (приблизительно 6 сегодняшних рублей). Рубашка была отвратительной, с уродскими китайскими пагодами, вероятно она принадлежала какому-нибудь американскому военному во Вьетнаме.

На следующий день, мы вернулись на место партийной ячейки, для чрезвычайного распространения газеты «Унита» на площади Сан Джованни. Как обычно, я пришел слишком рано, в восемь часов утра, да еще и в воскресенье, но я был среди тех, у кого были ключи от входной двери; еще никого не было, только Глория, девятнадцатилетняя девушка, которой не было в субботу. Мне еще не исполнилось семнадцати, и для меня она была «старухой», может быть поэтому я ощутил нечто материнское в ее бесконечно длинном объятии сквозь слезы, при могильном безмолвии. Пол был еще весь испачкан кровавыми лужами 27 раненых. Очевидно, одна из гранат была неисправной: она не распалась полностью на осколки, целый кусок врезался в стенку. Случайно, на его пути не оказался никто из 70 товарищей присутствующих в тот момент в помещении, равно как чисто по счастливой случайности никто не погиб, ввиду чего главарь фашистского отряда, Джузеппе Валерио Фьораванти, отчитал своих подопечных. Тот самый Джузва, которого все помнят милым мальчиком в телепостановке «Семья Бенвенути» шестидесятых годов.

Вторая граната упала точь-в-точь на том месте где я сидел до того, как подойти к Лучане и поговорить о пепельницах. Мой стул больше не нашли, на его месте в плитках зияла воронка пятисантиметровой глубины.

Боль не утихала, и через несколько дней я направился к своему дяде Энцо, работавшего хирургом в территориальном управлении здравоохранения квартала «Пренестино». Он извлек два осколка из левой ноги и один из правой, но сказал, что осколки в груди и в животе теперь уже было опасней извлечь, чем оставить на своем месте, и что через несколько недель они покроются кожной тканью. С тех пор, так я и сосуществую с ними, что очень развлекает работников неправильно настроенных металлоиндикаторов в банках и аэропортах.

Думаю, что многие из тех, кто сейчас читает эти строки, знаком с таким типичным проявлением юношеского возраста, как сожаление к самому себе. Подросток чувствует себя уродливым, нескладным, глупым, уверен в собственной бесполезности и в желании умереть потому что «все равно этого никто не заметит». Весь этот бред, который обычно проходит с возрастом, у меня как ветром сдуло в течение получаса вечером 16 июня 1979 г. До сих пор всякий раз, когда по жизни я сталкиваюсь с какой-нибудь превратностью (а такое случалось неоднократно, и не по пустякам), я не угнетен, а разъярен, ибо «депрессия – роскошь для богатых, а я родился бедняком».

В конце июня я улетел в Москву, где у матери я ежегодно проводил летние каникулы. Не следует забывать, что в те времена не существовали не то что мобильные телефоны, но даже международной автоматической связи, только через диспетчера. С отцом мы решили ничего ей не говорить, лучше воочию. Так оно и произошло, в такси из Шереметьево. Таксист не смел даже повернуться, настолько звучало невероятным мое повествование для советского человека семидесятых годов. Моя мама выслушала молча всю эту историю ни разу не посмотрев на меня, поэтому она мне запомнилась исключительно в профиль. Она никогда не одобряла моей политической активности, и единственный ее комментарий был: «доигрался». Само собой, это нисколько не повлияло на мою дальнейшую активность.

Муж моей матери был психиатром. Узнав об этом происшествии, он направил меня в военный госпиталь инвалидов Великой отечественной войны. Здесь тоже необходимо рассматривать период в определенном контексте: юноши сороковых годов в семидесятые были чуть старше пятидесяти лет. Инвалидов и калек было полно. Я часто их видел, в Москве, без ног, почти разрубленных напополам, на фанерных дощечках на подшипниках и со щетками, прикрепленными к рукам ремнями. Именно поэтому врач, которая сделала мне снимки, чтобы окончательно определить, где и сколько во мне осталось осколков, была очень опытной. Но она никак не могла взять в толк, почему этот мальчуган с итальянской фамилией говорил чисто по-русски, и главное, как его угораздило попасть в эдакий переплет. После осмотра она велела мне присесть у себя в кабинете и приказала: «ну, рассказывай». Я и рассказал всю эту чехарду, и показал несколько осколков, завернутых в марлевый лоскуток с запекшейся кровью. Выражение ее лица очень напоминало выражение таксиста, как будто машина времени выбросила меня из далекого прошлого. Она подтвердила мнение моего дяди: было поздно, лучше оставить все как есть. И показала мне снимки одного амбулаторного пациента, приходившего два раз в год на контрольный осмотр. Во время контрнаступления немцев он получил пулю в спину. За тридцать лет, не затронув ни одного жизненно важного органа, пуля прошла сквозь его тело и остановилась около пупка. На снимках, образовавшийся канал и сама пуля казались нарисованными в мультфильме.

С тех пор я не переношу ни хлопушек, ни уколов, из-за которых я теряю сознание, даже если речь идет об уколе против столбняка. Независимо от моих моральных принципов и устоев, «сесть на иглу» для меня – явно бесперспективно.

Последний след этого дурного приключения относится к 1985 г. Мне было 23 года, я служил в армии в Асколи Пичено. Этот полк был известен своим «правым» политическим направлением, в казарме было полным-полно окопавшихся местных протеже. Им очень не хотелось предоставлять мне увольнительную, когда я получил повестку в суд как потерпевшая сторона на суде против «Революционного Вооруженного Отряда» (фашистской террористической банды НАР) в римской тюрьме Ребиббия, но были вынуждены выполнить приказ.

Там я вновь встретился с моими тогдашними и многими другими товарищами. Особенно запомнился хромой парень, который был ранен теми же фашистами вместе с Иво Дзини, погибшим, когда они читали газету «Унита», расклеенную перед кружком компартии Альбероне, на виа Аппия Нуова, чтобы решить в какой кинотеатр пойти в тот вечер 28 сентября 1978 г.

И вновь, как в больнице в 1979 г., поразительное ощущение массовки, сборочного конвейера, как во время досконального, маниакального обыска на входе, так и во время прохода вереницей вдоль судебных клеток после показаний перед судьей. Все фашисты сидели в одной клетке, кроме Алессандро Алибранди (тем временем погибшего во время попытки ограбления ювелирного магазина), Джузвы Фьораванти и Франчески Мамбро, сидевших в отдельной клетке и позировавших перед сворой папарацци в довольно интимных позах, и уже тогда раскаявшегося Кристиано Фьораванти, изолированного за своей индивидуальной решеткой.

Признаюсь: при проходе я почувствовал чисто по-человечески ощущение возмездия. Проходя возле Кристиано Фьораванти, между нами установилось нечто магнитное, по крайней мере, так мне показалось. Насколько я помню, мы одного возраста. Как будто в течение нескольких минут, продлившихся лишь горстку секунд, мы беседовали глазами. Вкратце, я впитал его взгляд, насыщенный тоской, томлением, беспокойством, тревогой и усталостью. Казалось, он говорил мне: «да, ты мог погибнуть, и все же ты жив. Зато я отсюда уже никогда не выкарабкаюсь».

Стоило? Конечно, нет. Ему, в отличие от меня, никогда не будет дано прожить все моменты радости и тоски, влюбиться, страдать, напиться, играть на гитаре под деревьями с друзьями. Да, я знаю: те многие юноши и девушки, которых они убили, тоже хотели жить, родить детей, играть с внуками, а эти незрелые фашисты оборвали эту ниточку навсегда. И все же, когда я вышел из суда на свежий воздух, чувствовал я себя гадко. Я не сторонник прощения, я неверующий, убежденный атеист. Он вызвал во мне не сострадание, а грусть. С коей я сосуществую, по сей день.