В Риме, на
улице Романьи, на голом белом фасаде изящного современного здания, находится мемориальная доска, вставленная в покрывающие ее травертиновые блоки. На ней написано:
«ПАНСИОНАТ ЯККАРИНО,
конфискованный фашистской шайкой лейтенанта Пьетро Коха,
расположенный в находившемся здесь особняке, стал местом тюремного заключения и пыток для множества патриотов, боровшихся за освобождение от национал-фашизма. Многие вышли отсюда лишь для передачи на расстрел.
Никто не забыт, ничто не забыто.
Оккупированный Рим, сентябрь 1943 – июнь 1944 гг.».
Одним из этих патриотов был мой отец, Анджелино (Тимотео) Бернардини.
Никогда не забуду страшную зиму 1943 года. До сих пор, когда по телевизору передают фильм «Рим, открытый город» Роберто Росселлини, мне тяжело оставаться у экрана до конца. Фактически, любой эпизод напоминает мне аналогичные истории нашей семьи. К примеру, в определенный момент немцы перекрывают подступ улицы и похищают всех проходивших там случайно здоровых мужчин. Далее, нацисты устраивают обыск в находящихся там домах, арестуют жителей мужского пола и погружают на грузовики в одну кучу с арестованными на улице. Судьба их – депортация в Германию. К счастью, если можно так выразиться, их направят не в концлагеря, а на немецкие заводы, где требовалась рабочая сила. Именно таким образом, мой пятнадцатилетний двоюродный брат Пьетро оказался на одном из таких грузовиков. Во время переезда на север, в двадцати километрах от Рима, американские истребители стали обстреливать немецкую автоколонну. В суматохе, многим удалось сбежать. Пьетро вернулся домой пешком, полуживой.
Мне было одиннадцать лет, когда ночью, в декабре 1943 г., мучители банды Коха ворвались к нам домой и увезли мою маму и семнадцатилетнего брата Эцио. Моего отца уже арестовали, на улице. Так мы остались одни, я и моя пятнадцатилетняя сестра Сильвана. К счастью, у нас тогда была в гостях семья одной из сестер моей мамы, тети Клеофе, эвакуированной из пригородного
Дженцано.
В течение многих долгих дней, в пресловутом пансионате Яккарино, отца, мать и брата избивали и пытали, каждого перед остальными. Целью было заставить их сообщить, где скрывались члены Римского сопротивления, хотя на самом деле это было известно только отцу. Насколько я помню, спустя несколько дней брата перевели в тюрьму «
Реджина Чели» (но я не уверен, поскольку в течение всех последующих лет, после освобождения Рима, в семье мы всячески избегали воспоминания тех дней, дабы предать их забвению), а маму – в женскую тюрьму «
Мантеллате». У брата на всю оставшуюся жизнь остался след тех дней: зуб, разбитый пинком.
Тем временем, отца продолжали пытать. Когда он терял сознание, его бросали в погреб, маленькую кладовку, где не было места, чтобы лежать. Через несколько часов, его опять вытаскивали и пытки продолжались. После очередного допроса, придя в себя в своей каморке, он побоялся, что долго еще не выдержит и проговорится о своих товарищах. В земле он разглядел жестяной стакан и перерезал им себе вены на запястьях и голенях. Когда пытатели вернулись за ним, он валялся в луже крови без сознания, в коматозном состоянии. Быстро увезли в больницу, а там поставили диагноз: не жилец. На всякий случай, его все же поместили в палату. Молодчики ушли и даже не оставили караульного надзирателя, ввиду его состояния.
Выйдя из комы, он обнаружил, что находится в обычной палате клиники «
Гумберт І». То было время родственников и посетителей. Тогда он попросил одного из них наведаться к нему домой и сообщить нам, хотя не был уверен, что кто-нибудь остался. В палате все уже знали, как он там оказался. В тот же вечер, к нам пришел молодой человек. В некотором замешательстве и боясь, что полиция устроила за ним слежку, он рассказал, что в больнице лежит кто-то, вероятно, наш родственник, который хотел бы с нами повидаться.
На следующий день мы с сестрой пошли в больницу. Отец спал. Уже несколько дней, как его не били и не пытали, но тело его было в сплошных кровоподтеках. В ушах – запекшаяся кровь. Вся его кожа была покрыта черными синяками. Мне стало плохо, тошнило. Сделал над собой усилие, чтобы не дать понять и отошел от койки. Подошел к окну, подышать свежим воздухом. Прошло еще несколько дней, и мама вышла из тюрьмы. Она вспомнила, что некий ее двоюродный брат, монсеньор Караффа, преподавал в
Папском Латеранском университете, недалеко от нашего дома. Много лет спустя, когда я с ним познакомился (он обратился ко мне с просьбой помочь в каком-то библиографическом исследовании), я узнал, что он был проректором этого университета. А тогда мама пошла к нему и попросила, не мог бы он приютить отца в
зданиях собора Святого Иоанна Крестителя на Латеранском холме, которые пользовались статусом экстерриториальности. Там не было места, поскольку во всех Римских зданиях, принадлежащих Ватикану, было полным-полно беженцев, евреев, членов сопротивления, католиков и не католиков. Все же, он нашел ему место.
Таким образом, во время посещения родственников, отец спустился в пижаме во двор больницы и, смешавшись с толпой больных и посетителей, залез в ожидавший его грузовик. Во времена немецкой оккупации, все подступы к Ватиканской территории были под надзором, с одной стороны Ватиканской гвардии, с другой – немецких караульных. Помню также, что
колоннада Бернини, как граница между Италией и Ватиканом, была перекрыта своеобразной деревянной изгородью, с узким проходом в центре, через который люди беспрепятственно могли входить и выходить, но под присмотром швейцарских гвардейцев и немецких военных. Такую же картину можно было наблюдать около экстерриториальных соборов
Святого Иоанна Крестителя,
Святого Павла и
Санта-Мария-Маджоре. На задней стороне Латеранской базилики, возле
крещальни, расположена ограда, которая теперь всегда открыта, но тогда была ограничена узким проходом.
Грузовик
въехал беспрепятственно на ватиканскую территорию, якобы перевозил груз для церкви. Моего отца пристроили в маленьком узком коридоре, с двумя кроватками вдоль одной стены. Товарищем по коридору был еврей Серджио Лиментани. От кроватей до противоположной стены было всего несколько сантиметров, едва достаточных, чтобы пройти боком. Поэтому они весь день проводили во дворе, на открытом воздухе. Если мне память не изменяет, повезло: ни разу не было дождя. Я
носил каждый день отцу продукты, проходя мимо равнодушных немецких караульных, которые, конечно, все знали, но ни разу ничего не сказали.
Отец вышел с территории Св. Иоанна 4 июня 1944 г., когда первые американские танки вошли в Рим и остановились на
Аппиевой площади, перед Аврелиановыми стенами, в двух шагах от собора.
В то утро, когда об этом говорили уже несколько дней, распространились слухи, что англо-американские войска наконец дошли до ворот Рима. На самом деле, они были не совсем «у ворот»: для римлян ворота расположены вдоль Аврелиановых стен, и в частности, для нас в районе «Сан-Джованни» – одноименные Ворота. Все же, они действительно были уже в нескольких километрах от города, остановившись, в ожидании понять, отступят немцы без боя, либо превратят в поле боя «открытый город» Рим. В последнем случае, предполагалось, что немецкое командование объявит осадное положение. Опасаясь такого расклада, римляне все же вышли все из дома, пока это было возможно, пытаясь раздобыть любые продукты, в преддверии наихудшего варианта.
Мне было тогда двенадцать лет, и я тоже спустился на улицу, в надежде увидеть прибытие американцев. Все улицы нашего района кишели беспокойным народом. C улицы Корфинио я свернул налево по улице Великой Греции, перешел дорогу и дошел до угла с Аппиевой площадью, а там свернул направо на
Аппиеву дорогу. Предполагалось, что оттуда должны были приехать американцы. Я сразу заметил, что на ней,
поблизости с первыми двумя переулками, улицей Вейиев справа и улицей Фавенции слева, немцы устроили огневую позицию с пулеметами и укрепительными сооружениями из мешков с песком посреди Аппиевой дороги. Пулеметы были нацелены на юг. Вернувшись домой, на лестничной площадке я встретил маму, не знавшую, остаться ли дома, или выйти. Дело было в том, что за день до этого в нашем трактире на площади Бриндизи мы оставили большую сумку с хлебом на продажу взамен на талоны продуктовой карточки. Если бы пришлось остаться дома бог знает сколько дней – жалко было портить столько хлеба. Посоветовались, и мама решила все же пойти за ним.
C улицы Корфинио мы сразу перешли улицу Великой Греции и
пошли по улице Вейиев в сторону Аппиевой дороги. Это был самый короткий путь, чтобы дойти до площади Бриндизи через два переулка – улицу Вейиев и улицу Фавенции – которые являются один продолжением другого. Однако, дойдя до конца улицы Вейиев, мы обнаружили, что для того чтобы продолжить по прямой по улице Фавенции надо было перейти Аппиеву дорогу вблизи огневой позиции с пулеметами. Естественный вопрос: благоразумно пройти за или перед ними? Лица немцев уже больше не были привычно гладко выбритые, беззаботные и приветливые лица немецких караульных, которые месяцами находились на улице Самния на страже
телефонной станции и время от времени били по футбольному мячу с мальчишками. В тот день немцы были грязными, страшными, злыми, со свирепым лицом, лицом разгромленной армии, вероятно вынужденной покинуть итальянскую столицу без боя, либо брать с боем каждую улицу враждебного города, против англо-американской армии и партизан. Проход перед ними и их пулеметами можно было расценить как вызов, провокацию, но пройти за ними тоже было рискованно: они могли заподозрить, что мы хотим организовать на них покушение, например, бросить в них гранату.
Все же мы решили пройти перед ними, но медленно, неторопливо. Казалось, несколько десятков метров никогда не кончатся, сердце колотилось, очень было страшно. Немцы смотрели на нас с ненавистью, как, впрочем, уже на всех итальянцев. Дошли без проблем до улицы Фавенции, прошли ее и
пересекли площадь Бриндизи. Трактир был закрыт, но мы вошли с черного хода, со двора, взяли сумку с хлебом и пошли
обратно по тому же маршруту. На этот раз, проходя вдоль этих грозных лиц, была еще одна причина бояться: с этой сумкой нас могли принять за спекулянтов – так тогда обзывали в Риме тех, кто работал на противозаконном «черном рынке» – и расстрелять на месте. Но ничего не произошло.
Спустя несколько часов, немцы собрали свои пулеметы, погрузились в грузовики и уехали в северном направлении. Тем временем, мы вернулись домой.
Сразу после обеда я вернулся на
Аппиеву площадь. Внезапно, с Аппиевой дороги выскочил танк и остановился в центре площади, перед воротами Св. Иоанна, вблизи собора, вероятно потому что они были для него слишком узкими. С танковой башни показался танкист и жестами стал приглашать кого-нибудь приблизиться. На площади стояла толпа, но все держались на безопасном расстоянии. Я тоже стоял в толпе и слышал, кто-то спрашивал: «А танк-то, американский, или немецкий? А если они притворяются американцами, а на самом деле –немцы?». В конце концов, некоторые стали приближаться, но сразу возникла проблема языкового барьера, поскольку никто не умел говорить ни по-немецки, ни по-английски. Тут мужчина сказал: «Я знаю одного, он был эмигрантом в Америке, и живет тут на улице Великой Греции, сейчас позову».
Все стали ждать бывшего эмигранта, но тем временем постарались объяснить танкисту на языке жестов, чтобы тот подождал. Наконец, пришел бывший эмигрант, но было понятно, что он тоже боялся. Его заставили подойти к танку и поговорить с танкистом. Обменявшись с ним несколькими фразами, он обратился к толпе: «Американец!». Рим был свободен. Я
побежал искать отца на территории собора Св. Иоанна, но его уже там не было, он наконец вышел на свободу.
А дело было так: он заметил, что проходная со стороны крещальни, напротив египетского обелиска площади Св. Иоанна, на выходе с ватиканской территории, была без охраны. Вернее, что по его сторону все еще стояли «папские гвардейцы», но снаружи не было немецких караульных. Так он понял, что слухи о прибытии англо-американцев должны были соответствовать истине. Вышел с ватиканской территории и
пошел пешком к нашему дому, в нескольких сотнях метров.
На следующий день, наш
трактир, на площади Бриндизи 5А-6, также в нескольких сотнях метров от собора Св. Иоанна, был вновь открыт и работал. С того дня и вплоть до кончины моего отца, от рака в январе 1960 г., трактир был известен как «Харчевня коммуниста». Внутри, на левой стене, до 1954 г. висели два портрета, Пальмиро Тольятти и Иосифа Сталина. Легко себе представить удивление посетителей, приходивших впервые…
В последующие дни, в течение нескольких недель, колонны Пятой армии США и (если мне память не изменяет) Седьмой британской армии шли по Аппиевой дороге, а на тротуарах их чествовала толпа. Особенно приветствовали американцев, разбрасывавших плитки шоколада, пачки сигарет, консервы с мясом и фасолью, жвачку, казалось, что у них неиссякаемый запас. Разумеется, я тоже был в этой праздничной толпе, и каждый день приносил домой консервы (а жвачку оставлял себе).
Спустя неделю, мы поехали впятером, наконец всей воссоединенной семьей, в Дженцано, чтобы посмотреть, в каком состоянии был наш маленький
виноградник. Меньше гектара, как результат «проникновения» на необработанные земли в Двадцатых годах прошлого века, которые в дальнейшем фашистское правительство оставило за «захватчиками», при условии, что они выкупят ее за определенную сумму. Дженцано находится в 33-х километрах от Рима, не помню,
поехали ли мы на трамвайчике
Стефер или на рейсовом автобусе, но от Дженцано до виноградника нужно было идти
пешком. Речь идет о семи или восьми километрах по земле, развороченной американскими и немецкими танками, воевавшими там между собой. Разграничения всех маленьких виноградников были стерты танками, дорога была усеяна воронками от снарядов, на обочинах валялись груды брошенного оружия и боеприпасов. Помню, как в те времена виноградари Дженцано бродили по сельской местности и собирали хлопковые ленты пулеметов: выбросив пули, они превращали ленты в клубки прочной нитки, для вязания носков и гольфов. На полпути, под рухнувшей
эстакадой железной дороги Рим-Неаполь, стоял полуразрушенный немецкий танк, и нам нужно было его обойти. В определенный момент я увидел передо мной валявшуюся на дороге немецкую каску. Один из самых отвратительных эпизодов моей жизни. Прицелился, и пнул ее, как футбольный мяч, внутренней стороной стопы. Каска покатилась, и с отвращением мы обнаружили, что в ней осталась мужская голова.
В последующие дни, на той же дороге, произошел еще один эпизод, напоминающий историю, описанную в фильме «Чочара», но касающийся непосредственно семьи одной из двоюродных сестер моей мамы. Они тоже пошли проверить состояние своего клочка земли и возвращались обратно в Дженцано, разумеется пешком. Их было четверо, двое родителей, пятнадцатилетняя дочка и восьми или девятилетний сын. В нескольких километрах от села, они заметили, что за ними следовал десяток марокканских солдат французской армии. Они шли быстрым шагом и наверняка догнали бы их до села. Семья ускорила шаг, марокканцы побежали. Семья тоже побежала. До Дженцано было рукой подать, марокканцы поняли, что не достигнут вовремя своих жертв. В регионе все знали, да и марокканцы, вероятно, тоже, что «красная» Дженцано – «Сталинград Римских замков» – была центром Сопротивления фашизму, и что партизаны до сих пор вооружены. Марокканцы стали стрелять, может, чтобы остановить беглецов, а может, в бешенстве, что придется отказаться от двух женщин. В итоге, они расстреляли родителей и мальчишку. Единственная, кто спасся, потому что бежала быстрее своих преследователей, была именно самая вожделенная жертва: девочка.
