В 1997 году, чисто случайно, мне предложили начать заниматься пением, несмотря на мой «солидный» возраст (35 лет - это действительно многовато, для оперы). Как «вердианский» хорист я выступал в Реквиеме в миланском Домском соборе, в «Набукко» в немецком городе Шпайер, а также опять-таки в «Набукко» и в «Силе судьбы» на родине Верди, в Буссето, и в Сиене. В 2002 г., поучаствовав некоторое время в хоре Европейских Содружеств в Брюсселе, я уехал (вернее, вернулся) в Москву. Вполне логично, что мне не хотелось терять тот опыт, который я накопил за прошедшие пять лет, тем более, что в таком возрасте не стоит рассчитывать на длительную карьеру. Я попросил своих родственников, не знают ли они кого-нибудь, кто мог бы со мной позаниматься, и они мне посоветовали обратиться к их знакомому басу Большого театра. Итак, передо мной предстал исполинского вида крупный мужчина, который своим утробным голосом начал описывать мне свой метод, якобы типичный для «итальянской школы». Нет, он, конечно, был прав, но, к сожалению, такая школа вот уже несколько десятилетий, как исчезла на своей родине.
Однако меня поразило совсем другое: дело в том, что у меня девичья память на имена, а вот лица я запоминаю навсегда. И я был совершенно уверен что, бог знает, где и когда, я все же уже видел этого великана, метр восемьдесят на сто двадцать килограмм. В какой-то момент у меня появилось подозрение, и я прервал его изложение:
– Станислав Богданович, извините, 80% мировой оперной музыки – на итальянском языке; я так полагаю, Вы бывали в Италии?
– Конечно, еще бы! Неоднократно!
– Случайно, и в 1981 году?
– Ну да, то был первый раз…
– И опять-таки ненароком по линии общества дружбы СССР-Италия?
– Да, помню, Виктор Воронцов, Лев Капалет…
Со Львом Капалетом меня связывали особые отношения. Помню, как после римского детского сада Монтессори, детского сада в Ульяновске и первых двух лет школы в Москве (вероятно, школа №634 была одной из последних без преподавания иностранного языка, но при всей ее заурядности у нас были еженедельные уроки пения и балета), я попал в спецшколу №10 (ныне №1225) с французским уклоном; там каждую неделю, кроме языка, нам преподавали математику, природоведение, историю и т.д. на французском языке. Там я познакомился с отцом своей одноклассницы, и был абсолютно уверен, что он был итальянцем, поскольку по-итальянски он говорил определенно лучше меня. Вопреки моим убеждениям, Лев был чисто русским (вернее евреем, но в отличие от сегодняшних дней, тогда это никого не волновало), и был секретарем общества дружбы СССР-Италия и другом моего отца.
В начале восьмидесятых его дочь, Даша, почти сразу после того как вышла замуж, умерла от внезапного менингита. Ей было чуть более двадцати лет. Лев больше не оправился. В 2003 г. мой отец попросил меня передать ему свежий номер своего журнала «Славия», где отец рассказывал об эпизоде их молодости. Лева первым делом повел меня в комнату дочери. Особенно запомнились два Дашиных бюста в натуральную величину, один из мрамора, другой из бронзы.
В этом есть что-то неестественное, когда дети погибают раньше своих родителей. Нечто противное природе.
Вернемся к Станиславу Сулейманову.
– Да-да, Воронцов, Капалет… а вот кто у Вас был переводчиком?
Вот тут дрогнула его самонадеянность, в самом хорошем смысле этого слова. Навсегда запомню, как он рот раскрыл: вспомнил!
Более
чем двадцать лет до этого, будучи тридцатипятилетним многообещающим басом Большого, ему довелось воспользоваться переводом девятнадцатилетнего мальчишки, коим я тогда являлся. Он был уже тогда почти седым, но «в самом соку», и в самых неописуемых кабаках, подвыпивши, соглашался спеть «Соле мио» и «Белла чао». И все же, помнится другая история, сблизившая нас.
Дело было в Тоскане, а именно в термальном городе Монтекатини (где совсем в ином контексте восемь лет спустя мне довелось прожить два года); в трактире сидели я, Станислав Богданович, Альфено Бьонди (секретарь местного отделения Общества дружбы Италия-СССР), Лучано Айацци (тоже родом из Тосканы, но работавший в обществе дружбы на национальном уровне), и Виктор Воронцов.
– Что будем есть? – спросил Лучано.
– Что за вопрос?! Мы же на родине бифштекса по-флорентински! - ответил я.
– Ладно, не выпендривайся! Кишка тонка!
Настоящий флорентинский бифштекс должен весить не менее полутора килограммов.
– Лучано, давай условимся: я возьму не один, а два бифштекса. Не съем – сам заплачу; ну, а если справлюсь – платишь ты, тем более что все равно платит Общество дружбы, так что ты заранее в выигрыше.
Я победил, хотя мясо уже лезло из ушей и на это ушло более двух часов, но только Станислав Богданович поддержал меня и съел, в свою очередь, полтора бифштекса.
Он выступал по всей Италии в моем сопровождении, но особенно полюбил Апулию и провинцию Бари, где подружился на последующие двадцать лет со многими меломанами, особенно с Джакомо Лукарелли.
Виктора Воронцова при знакомстве во время тех же гастролей '81 года я тоже принял за итальянца. Оказалось, что он впервые в Италии, и что его итальянский язык был результатом исключительно его учебы в Союзе. Единственное, что подводило его – полное отсутствие каких-либо диалектальных отклонений: найдите мне такого итальянца, без наследия своего областного происхождения. Более того, все итальянские однокурсники моего отца по МГУ внедрили в свой русский язык их диалектальную каденцию, породив таким образом фантастическую примесь из Рима, Неаполя, Болоньи, Тосканы, Сицилии и Ломбардии.
Виктор тоже поздравил меня и сказал, что ни разу не знакомился с итальянцем с таким безупречным русским языком (он еще не знал, что мать у меня русская, да и вообще кто я такой), или, вернее, одного итальянца он знавал, и его богатый словесный запас и правильное его использование компенсировало его незначительный акцент. Я спросил о ком идет речь, он ответил, что я, конечно, не знаю его, ибо речь идет о предыдущем поколении, о некоем Дино Бернардини. Когда я сообщил ему, ухмыляясь, что это мой отец, он растрогался и обнял меня. Дело кончилось тем, что во время официальных приемов, в шутку, я произносил тосты по-русски, а он переводил меня на итальянский язык.
В 1986 г. Я переехал из Рима в Милан: Луиджи Ремиджио, Джино, предложил мне работу в Интерэкспо, компания, которая тогда организовывала все самые важные выставки Италии в Советском Союзе, такие как Агроиталия, Стройиталия, Упакиталия, а также коллективное участие итальянских компаний в таких международных выставках, как Инлегмаш и т.п. Джино для меня был не просто работодателем в середине восьмидесятых годов и далее клиентом, а другом, без всякой риторики. Он был другом семьи: с моим отцом он познакомился в МГУ во второй половине пятидесятых годов, а затем, в начале шестидесятых, они вместе работали в Праге. Именно Пьеро Кази и Джино скинулись с немногими проживавшими тогда в Праге итальянцами, чтобы купить мне коляску.
В 2003 г. в Москве, во время презентации итальянских вин, Институт Внешней Торговли Италии поручил мне синхронный перевод. Мою напарницу пригласил именно Джино. Так я познакомился со своей супругой.
У нее был хорошо поставленный итальянский язык, но она очень волновалась, поскольку с винодельческой терминологией ранее она никак не сталкивалась, в том числе с учетом ее молодости. У меня никогда не было в привычке заигрывать с коллегами, но хотелось разрядить ее напряжение, и я пустил в ход старую шутку своего отца: по-итальянски «конкубина» означает «сожительница», во всех смыслах. Вот я и обозвал ее «конкабиной», а менее чем через год мы обвенчались…
После меня в Интерэкспо в Москве работала Мариза Флорио, талантливейшая апулийская девушка. Мы как-то сразу нашли общий язык, ввиду ее глубокого радушия. Так получилось, что некоторое время спустя другой однокурсник моего отца, Сальваторе Пепитони, связал меня с фирмой Джиза из Реджио Эмилии; я поменял работу, а Мариза в то же время перешла в Интерэкспо. Еще несколько лет спустя она вышла замуж за Виктора Савищева, который работал в Обществе дружбы с Воронцовым и Капалетом. В московской итальянской общине их до сих пор заслуженно считают самой прочной «исторической» четой. Мариза уже много лет является директором Итало-Российской Торговой Палаты.
Потрясающим совпадением является тот факт, что Станислав Богданович, которого, как было сказано, я давным-давно упустил из виду, был у нее свидетелем на свадьбе.
За эти пять лет он довел меня до такого певческого уровня, о котором я даже не мечтал. С ним же связано мое поступление в ГИТИС, он организовал мне несколько сольных выступлений как драматический баритон в ряде московских театров. Всякий раз, когда я отчаивался, что слишком стар, чтобы выйти на профессиональный уровень, он ставил мне в пример Марио Дель Монако, и, конечно же, себя.
1 июня 2007 г., в шестьдесят лет, не стало моего преподавателя, Стасика Сулейманова; 22 июня 2007 г., в 77 лет, в Риме, скончался Джино Ремиджио.
Вероятно, я слишком необъективен и не могу судить беспристрастно, чтобы говорить о них со стороны, но остается горьковатое чувство чего-то недосказанного, не довершенного. Вероятно, теперь я ощущаю себя постаревшим. Во всяком случае, равно как когда не стало Левы Капалета, я чувствую себя обедневшим, ибо много можно было еще сделать, сказать, написать. А что касается меня – спеть. Можно лишь нескромно и беспричинно надеяться, что те годы, которые я проживу без них – как можно дольше, с учетом, что моей дочери еще не исполнилось трех лет – не будут прожиты бездарно, и что знакомство с ними тем самым не пройдет даром.
